Светочи Чехии - Страница 92

– Значить, я нашел разбойничий притон. Клянусь, как я хочу заслужить рай, что не успокоюсь, пока оба мерзавца не понесут заслуженного наказания.

Граф Гинек собирался тотчас же известить Вока об отравлении жены; но на следующий день, видя, что Ружена встала почти здоровой и хлопотливо занялась приготовлениями к похоронам, он успокоился, надеясь, что опасность миновала, благодаря мерам, своевременно принятым врачом. Сыну граф ничего не написал, чтобы не тревожить его понапрасну. К тому же, в городе разыгрывались важные события, совершенно поглотившие внимание современников и обратившие взоры всего христианства на маленький немецкий городок, где теперь заседал собор.

Два дня спустя, в то время, как опускали в могилу безвинную жертву Бранкассиса, Костницкий собор, в торжественном заседании, заочно осудил Иоанна XXIII и воспретил ему отправление его обязанностей, а 37 свидетелей, из них 12 епископов, предъявили против него 63 обвинительных пункта. [70] Из этого длинного перечня преступлений, приписанных наместнику Христову, собор, в уважение к чести трона апостольского и кардинальского сана, вычеркнул тринадцать, которые и остались в тайне; но достаточно будет назвать некоторые из 50-ти, сохранившихся в силе и прочитанных публично, чтобы составить себе приблизительное понятие о том, каковы же должны были быть те пункты, которые собор скрыл. Так, считалось доказанным, что Косса отравил своего предместника Александра V, что бессовестно торговал местами и церковным имуществом, что разбойничал, грабил и убивал, за время своего пребывания в Болонье, что был в преступной связи со своей невесткой, что обесчестил триста монахинь, которых потом назначал настоятельницами монастырей, и совершал многие другие бесчинства. В заключение, собор признал такое чудовище недостойным его сана и снял с христианства присягу на верность ему, предписав разбить его герб и сломать предъявленную папскую печать. Это постановление, а равно и самый акт отречения, для собственноручной подписи Коссы, пять кардиналов повезли в замок Рудольфцель, куда его посадил герцог австрийский, ставший теперь его тюремщиком.

Папа Иоанн XXIII, превратившийся просто в Балтазара Коссу, был заключен в тот же самый замок Готтлибен, где томилась его невинная жертва – Ян Гус.

Пока совершалось это важное событие, судьба Иеронима тревожила и огорчала всех чехов. После первого опроса, узник был поручен, постыдной памяти, Иоганну фон Валленроду, епископу рижскому, который, с ненавистью и затаенной злобой католического ксендза и немца, подверг несчастного Иеронима чисто инквизиционному режиму, вымещая на нем и его славянское происхождение, и любовь к родине и расположение к православной церкви. Ночью Иеронима перевели в башню на кладбище св. Павла, и заперли в темную, зловонную тюрьму, где и заковали таким образом, что обе его руки, в цепях, вздернутые над головой, давили шею и мешали даже сесть. Лишь по истечении двух дней узнали его друзья, что с ним сталось, и приняли меры к облегчению его участи; но все же мучения его были таковы, что Иероним заболел. За то время, как он боролся со смертью, Гуса перевели во францисканский монастырь.

У графа Вальдштейна, после временного успокоения, вновь возникла тревога: некоторое улучшение в здоровье Ружены сменилось величайшей слабостью и частыми обмороками. Сперва эти тревожные признаки граф приписывал волнению и слезам по случаю трагической смерти Туллии; от Ружены скрывали, что она отравлена. Но Бонелли откровенно признался ему, что яд продолжает потихоньку свое разрушение и что положение графини крайне серьезно. Граф был в отчаянии и не замедлил сообщить Воку грустную истину, призывая его безотлагательно в Костниц.

Настроение в доме царило мрачное и беспокойное. Анна и Светомир с трудом скрывали свое отчаяние и окружали больную самым тщательным и сердечным уходом, то воскресая духом и начиная надеяться, когда Ружене становилось лучше, то впадая в уныние, при каждом новом обмороке, сопровождавшемся обыкновенно продолжительной слабостью.

У Светомира и Броды эта боязнь за жизнь молодой графини соединялась с желанием наказать подлого убийцу. С этой целью Брода, переодетый, часто рыскал по городу и его окрестностям, отыскивая следы Бранкассиса и его сообщника, но пока все было напрасно.

Однажды Светомир вернулся от Вальдштейнов и сидел у себя, грустный и озабоченный, как вдруг вошел Брода, одетый возчиком. Вид у него был пасмурный, но довольный, и он не замедлил сообщить, что самым неожиданным образом захватил Илария.

– Я был глубоко убежден, что дом, в котором проживал Бранкассис и который он оставил за собой, служит и по сие время им пристанищем, почему и бродил чаще всего вокруг него. Сегодня я много исходил, устал и зашел отдохнуть и подкрепиться в харчевню, против дома, где живет кардинал Урсино. Сижу я, да попиваю винцо и вижу, что из ворот выходит нищенствующий монах. Я, пожалуй, на него не обратил бы внимание, мало ли их здесь шляется; но когда он, вскидывая на спину котомку, отвернул свой широкий рукав, на его локте я заметил большой рубец, который оказался для меня истинным откровением.

Это, бесспорно, был тот самый шрам, который получил Иларий на охоте, когда кабан распорол ему руку. Теперь, узнав его, несмотря на переодевание, я вышел и стал за ним следить. Он меня, очевидно, не заметил, да и кто станет остерегаться какого-то возчика. Негодяй направлялся прямо к дому Бранкассиса; завернув в переулок и вынув из кармана ключ, он открыл в стене калитку, но захлопнуть ее я ему уже не дал, а толкнул дверцу со всех сил так, что он полетел от удара навзничь. Тогда я его связал, заткнул ему рот и втащил в дом, убедившись предварительно, что он совершенно пуст. Этот паршивец, да простит мне Бог, с перепугу лишился чувств, и как я его ни тряс, не подавал признаков жизни; ну, а вдвоем с тобой мы ему развяжем язык.